«Насколько же замечателен последний день жизни человека, купившего свою смерть в определенный срок! Насколько щепетильно одевается он перед последним выходом на улицу, насколько почтительно и холодно ведет себя с окружающими. Но о другом, о другом говорят его глаза... Лишь в последний день жизни они раскрыты широко и напряжен, неустанен в странных поисках взгляд – в каждом из родных, знакомых и незнакомых решивший умереть видит свою судьбу. Но никогда не видит настоящего курьера, в рукаве несущего заказ.

Седьмое мая, год 1500 по григорианскому летоисчислению.

Амиз фон де Клотре жмурится от солнца, ехидливо царапающего его глаза, так, что после каждого броска солнечной лапки остаются темные разводы на всем, куда взор не обратится. Клотре млеет от зноя, с особенной силой проникающего в его тело сквозь черный бархат одеяния, черные поля шляпы кажутся монаху зловеще-красноватыми – настолько сильно они нагрелись.
Но бледно-гладкое, стеклянное, худое лицо не блестит россыпью пота. Обесцветившиеся, с ртутным отблеском в глубине глаза пусты и распахнуты так, что круги райков с дырками зрачков кажутся чудовищно-громадными.
Амиз Клотре идет на площадь Эте. Там… Что будет там? Он не знает! Но точно что-то будет. Великое, самое важное в его жизни. То, чему уже подкатывает время. Песок развеян – вода иссохла, огонь погас – воздух…воздуха нет, нет больше ничего в этом всепожирающем, смешавшем людей и вещи зное. И Клотре растворится в этот день, в пятидесятом за свою жизнь летнем зное, который уже не имеет значения перетерпевать.
Амиз Клотре выходит на площадь. Людей нет – есть расплывающиеся, незаметные под грузом свои маленьких и побольше забот тени, роем скользящие вокруг. Но среди них должен быть человек, чья цель огромна и значительна для Клотре в этот день. Монах отстраняется от прислужницы, тени, отличавшейся от остальных теней лишь тем, что повторяла каждый шаг монаха, шла за ним. Невольно подается он лицом на свежий ветерок, случайно запрыгнувший в это огненное болото города и тут же испуганно выскочивший обратно… Он есть – и его уже нет. Монах чувствует тишину своего сердца. Оно колышется, глухо сокращаясь – так, как этого требует тело, но больше не говорит ничего. Сердце безлико и немо к порывам разума. Уже давно. Из всех переживаний остается только… раздражение. Оно бессильно и неистребимо одновременно, его невозможно подменить другим чувством, как можно было в те годы, когда сердце отзывалось. Монах не хочет его искоренять – все одно, сегодня и оно как-никак должно будет остановить свои часы.
Амиз Клотре поворачивается к прислужнице, словно бы вспомнив что-то – в этот день он с утра знал, что ничего важного, кроме одного, у него не было и вспоминать было нечего. Лысая женщина без выражения, спокойно и далеко смотрит на господина. Ей нет дела до того, зачем они сюда пришли – важно только, что ей за это уже заранее выдали странное вознаграждение. Почему бы и не сходить с таким щедрым хозяином куда-нибудь по его тайной воле? Клотре не хочет больше на нее глядеть. Он снова отдаляется, испытав легкий укол страха и ожог раздражения – а зачем он привел сюда служанку? Уж не затем ли, чтобы хотя бы в глазах подчиненного, живущего на его деньги, увидеть поддержку и понимание своего выбора в одном случае – и ужас, жалость в другом. Ужас перед лицом зрелища, а жалость – что с таким вот далеким от скряжничества, выгодным господином произойдет нечто решающее в этом зрелище. Поздно думать – месиво толпы подхватило его и вот сейчас, сейчас все произойдет…. Клотре не дышит, он слушает, отчаянно бегает глазами. Его выталкивают к маленькому декоративному пруду, чернеющему мертвой тухлой водой, от которой поднимается парок.
Последнее, что видит этот Клотре – ослепительную белизну, настолько белое, холодное и прекрасное, что невозможно описать, не побыв Клотре в последний его день, час, минуту, не пережив то, что переживал он. Кусочек, вспышка ясной жизни перед ним – и тонкая твердая рука в белом сиянии тонкой ткани уверенно обхватывает монаха за шею, легким, не несущим за собой какого-либо отношения рывком наклоняет его назад…

Амиз Клотре не слышит истошного крика какой-то женщины перед собой. Застывшее, проколотое сердце уже не просто молчит – оно остановилось молча. Клотре хочет увидеть лицо, облик человека, пришедшего сквозь теневую завесу к нему. Он с усилием оборачивается к белоснежному фантому, и видит умные, чистые лиловые глаза в полусумраке белого капюшона. Они настолько живы, а взгляд их всепонимающ и надежен, что Клотре не плюет, а сглатывает отчаянно рвавшуюся вон кровь – еще не хватало оплевать такое чистое существо! У монаха подкашиваются ноги, и он, опять ощутив прилив раздражения – но уже другого, ожившего, быстрого, как в молодости, падает вперед. Что за божественная надежность! Белоснежные руки бережно подхватывают его, и голова Клотре чуть запрокидывается…. Он устал (банальное, вечное слово). Он уже не может думать о чем-нибудь, мысли уже не нужны, в голове будто бы взорвали дыру, сквозь которую устремилось в пресловутую и все-таки никем из живых так и не познанную Бесконечность напряжение жизни. Страшной, мутной, обжигающей жизни. Лиловые глаза смотрят твердо откуда-то из недостижимой вышины…было ли, будет ли что-нибудь, вернее и необходимее этих глаз? Клотре понимает, что нет. И это – самая его ясная мысль за все жизнь. Последняя мысль.

Насколько же замечателен последний день жизни человека, купившего свою смерть в определенный срок! Для постороннего – замечательна развязка представления, яркое, надолго западающее в память событие. Для осведомленного окольным путем – повод дерзко потратить свой один из числа своих многих дней, большая или меньшая части из которых еще не прожита в качестве хорошо исполняющего свою роль в идущей мимо пьесе «Он купил свою судьбу» фонового персонажа. А для меня, не являющегося ни одним из вышеописанных фигур, это – необъяснимое, возможно, самое близкое к ощущениям самого героя пьесы нечто. Мой песок еще течет, вода плещет, огонь теплится, а ветер изредка мчит меня ураганом к новым мыслям и целям… но и им осталось не слишком долго.
Амиз Клотре лежит на темных, мокрых камнях мостовой. Ничего белого вокруг нет, зной спал, удовлетворенный новой жертвой, и расплавленный мир кристаллизуется, болото иссыхает, тени этесских улиц набирают плоть и бесцветные маски на короткий период становятся лицами, лицами, раскрашенными отвращением, жалостью, страхом, стекла глаз вспыхивают какими-то не появлявшимися ранее мыслями. Маленькая кроваво-переливчатая стрекоза с алчными, торчащими полушариями-глазами на крошечной тощей мордочке внезапно опускается на стеариново-бледный, залитый темным нос монаха, бежит к неподвижному раскрытому глазу и пьет холодеющую слезу, еще недавно выволоченную наружу всколыхнувшейся в умирающем теле болью.
Сейчас боли уже не было.
Служанка бьется в руках медузообразных торговок, выплывших из своих лавок. Ее лицо время от времени корчит обиженная, с выпяченной губой жалость, глаза полны ужаса. Кто-то громко тараторит о том, что могло стоять причиной произошедшего, кто-то топает к площади с солдатами, уверенно сохраняя на лице маску озабоченного, сосредоточенного выражения.
А я стою над монахом. Я не сгоняю алое насекомое с его лица, хотя оно и мешает мне увидеть мертвый взгляд в полном своем значении. Но вот стрекоза сама слетает, будто бы порыв ветра по моему тайному желанию исполнил мою просьбу…мне не описать этот взгляд, меня сносит с ног сильный, но нежный, неизвестно откуда льющийся запах шиповника…

Насколько же замечателен последний день жизни человека, купившего свою смерть в определенный срок! Особенно замечательно сознавать, что этот человек – не ты.

Где ты, Белая Смерть?.. Придешь ли ты ко мне?..»